Всегда есть надежда, даже для детей, переживших самое страшное

Что делать с 12-летним подростком, которого завербовали в армию и который своими руками закалывал людей? Как реабилитировать похищенного ребенка, которого превратили в кокаиниста, чтобы он мог убивать? Как вернуть в семью семилетнего мальчика, который жаждет мести? Агнесса Куту, руководившая программой помощи детям-солдатам в Африке, а сейчас работающая в делегации МККК в Израиле, боролась за каждого ребенка: «Я держусь благодаря тем моментам, когда замечаю, что принесла кому-то пользу, пусть даже одному человеку».

<...> Куту не любит выражение «дети-солдаты». «Мы их так не называем. Мы говорим «дети, связанные с вооруженными силами и военными группировками», - объясняет она. - Почему? Да потому что, если скажешь «дети-солдаты», сразу представляются дети с автоматами, стреляющие в людей. И хотя иногда так оно и бывает, большинство детей выполняют другие задачи боевой поддержки: носят боеприпасы, готовят еду - и в не меньшей степени подвергаются опасности. И всех детей, которые этим занимаются, объединяет одно – обычно они первые становятся жертвами».

Недавно этот термин стал актуальным и здесь, когда такие организации, как «Исламское государство», «Фронт ан-Нусра» и «Боко харам», начали вербовать детей. <...> Похоже, что непростая работа Куту с детьми, участвовавшими в вооруженных столкновениях в Африке, станет критически важной и на Ближнем Востоке.

Свою карьеру в гуманитарной сфере она начала в 2000 году в Косово. «Я только помню, что было жутко холодно. Не было электричества, отопления. В домах не было дверей – всё было разрушено. Тогда я впервые столкнулась с разбитыми жизнями, с людьми, которые потеряли всё. Не знаю, как объяснить, но я почувствовала: мое место здесь. С этим чувством я работала и в Африке».

<...>

Когда Куту пришла работать в Красный Крест, она столкнулась с по-настоящему трудным материалом. <...> «Часто детей принуждают вступать в вооруженные группы. Иногда они делают это добровольно, потому что это единственная возможность не умереть с голоду, - говорит Куту. – А иногда они хотят отомстить. Помню одного семилетнего мальчишку в Конго. Он мне рассказал, как группа вооруженных людей уничтожила его деревню, и он их возненавидел. Он хотел поквитаться с ними и вступить для этого в другую гуппировку. Но его не приняли, хотя он настаивал».

А вот, что рассказал Франк, который стал активно участвовать в убийствах в Конго, когда ему было 12 лет. К моменту своего освобождения из вооруженной группировки мальчик стал наркоманом, что не редкость среди детей-солдат. В Африке им часто перед боем дают либо алкоголь, либо амфетамины и кокаин. <...> «После этого я почувствовал себя крутым мужиком, - говорит он. – На людей стал смотреть, как на крыс каких-то. Хотелось их убивать».

С чего начать реабилитацию такого ребенка?

«Должна отметить, что мы не занимаемся проблемой наркомании. Я знаю, что она существует и что это серьезный вопрос, но под наш мандат он не подпадает. Одна из первых наших обязанностей – установить личность. Мы узнаем от семей о пропавших детях и пытаемся их найти. На следующем этапе мы выясняем, хотят ли дети воссоединиться со своими родными.

Иногда семьи не готовы принимать детей обратно. В других случаях дети настолько психологически травмированы, что не могут вернуться в семью. В Конго мы организовали транзитный лагерь, где дети получают возможность прийти в себя: им дают уроки, предоставляют первую психологическую помощь. Мы тем временем разыскиваем семью, и, когда обе стороны психологически готовы, мы их воссоединяем».

Жизнь и смерть в один и тот же момент

Норману было 12, когда его завербовали в печально известную либерийскую армию (Либерия - одно из тех мест, где Куту было особенно тяжело работать). Он рассказывал, как его муштровали, совершенно убивая в нем всякую человечность. «Меня не кормили по несколько дней, а когда спрашивали: «Есть хочешь?», нельзя было говорить: «Хочу», а то сразу застрелили бы. Я привык ничего не просить». Через два месяца он впервые убил человека. «Я воткнул нож ему в грудь. Когда первый раз убьешь, сразу становишься другим. Ты становишься виновым. Зато теперь ты свой».

<...> Чувство того, что ты «свой среди своих», позволяло им участвовать в настоящих зверствах: выбрасывать младенцев из окон многоэтажных домов, отрубать головы женщинам, отказывавшимся есть своих детей, и совершать другие немыслимые злодеяния. Когда он пришел в родную деревню, даже мать не узнала его. «Я был очень злой, - говорит он. – Несколько раз думал, как бы мне убить родителей». <...>

Могут ли эти дети вернуться к нормальной жизни?

«Нельзя недооценивать психологический ущерб. Эти дети видели и делали такое, что навсегда изменило их. Но я знаю немало случаев, закончившихся благополучно. Не надо забывать, что они еще дети, они еще растут и развиваются – и в лучшую, и в худшую сторону. Поражаешься их жизнестойкости, их силе, их способности адаптироваться к ситуации. У них такая гибкость, какой нет у взрослых. Я видела много детей, и даже те, кто прошел через самое страшное, всегда сохраняли надежду».

И как же вернуть такого ребенка в общество?

«Мы работаем с местной командой, которая понимает местную культуру и язык. Мы обучаем их различным методам терапии, которые очень отличаются от принятых в западном мире. В Африке на помощь приходит религия и танец. Дети - существа непосредственные и честные, поэтому можно получить довольно точное представление об их внутреннем состоянии, посмотрев на их рисунки. Вообще, любая игра, любое обучение дают замечательные результаты. Что меня поразило, так это привязанность таких детей и их семей к школе, даже если вокруг бушует война. Потому что школа – символ нормальности. Она воспринимается, как защищенное пространство».

В Сирии убит десятилетний мальчик, который воевал на стороне ИГ. «Боко харам» использовало десятилетнюю девочку как террористку-смертницу. Ведется ли какой-то диалог с этими террористическими организациями?

«Мы стараемся достучаться до них с помощью лидеров сообществ и религиозных лидеров. Они не хотят начинать диалог с нами, потому что мы представляем Запад и используем крест как эмблему, но мы всё-таки пытаемся найти с ними общий знаменатель. По правде говоря, пока не нашли. Иногда дело требует времени, а иногда у нас совсем ничего не получается. Если кто-то не хочет с нами разговаривать, то что мы можем сделать? В нашей штаб-квартире в Женеве постоянно обсуждают, как усадить их за стол переговоров, но, по-видимому, нужно понять, что пытаться наладить общение с некоторыми людьми – невыполнимая миссия».

Был ли у вас момент полного пессимизма?

«Был, год назад, когда я побывала в сожженных дотла деревнях в Южном Судане. Приезжаешь туда сразу после резни, по дороге видишь трупы детей и женщин, изуродованные трупы, трупы изнасилованных женщин. Конечно, это сильно действует на психику. Бывало, мы приезжали в места, где до этого казнили группу захваченных в плен участников боевых действий, хоть это и незаконно. Такие вещи оптимизма не прибавляют. И ведь знаешь, что это будет происходить снова и снова, а ты ничего не можешь с этим поделать».

Так ведь можно сойти с ума...

«То, что мы видели в Судане, – это как удар обухом по голове. И потом, даже через много лет, живешь в состоянии шока. И я думаю, это правильно, потому что, если такое тебя не шокирует, если начинаешь воспринимать это как нечто естественное, с тобой что-то не так. Я стараюсь всё время проверять, в нормальном ли я состоянии. Я видела коллег, у которых притупилось восприятие зверств. Поэтому у нас есть возможность прекратить заниматься какой-то задачей и обратиться за психологической помощью».

<...>

«Я держусь благодаря тем моментам, когда замечаю, что принесла кому-то пользу, пусть даже одному человеку. Кто, если не я, будет мотаться по этим африканским регионам с рюкзаком за спиной, чтобы вернуть ребенка в родную деревню, куда невозможно добраться в военное время? Если я буду сидеть сложа руки, даже этого не случится».

Похоже, что ради работы вам приходится многим жертвовать.

«На самом деле нет. У меня нет детей, я сделала такой выбор. Замужем я 16 лет, с мужем познакомилась, еще когда училась. У него примерно такая же, как и у меня, работа, в другой организации, и обычно мы находимся в долгосрочных командировках в соседних регионах. Мы с ним встречаемся время от времени, но это не проблема, потому что я, как мне кажется, могу жить только так, как живу, и никак иначе. Может, в какой-то момент я решу вернуться в деревню, где родилась, и займусь виноделием. Но пока мне этого не хочется».

<...>